Г. С. Киселёв: Монографии и статьи

RU  EN

| Оглавление | Кризис нашего времени как проблема человека | Новейшее отчуждение | Одухотворение социальности: "Pro" и "contra" |

| Антропологическая революция| Личность и история | Цивилизация и культура в России | Summary in English |

Цивилизация и культура в России

Что представляет собой современная российская действительность, если посмотреть на нее с точки зрения диалектики культуры и цивилизации? С некоторыми моими соображениями читатель уже мог познакомиться [1]. Я стремился показать, что при тоталитарном советском строе окультуренная сфера социальности была практически уничтожена, сама социальность в известной степени дегуманизирована. К сожалению, существующее в условиях распада тоталитаризма и начала реформ в России массовое общество, не смягчает катастрофическое противоречие между социальностью и культурой. До сих пор диалог между ними не налаживается. В нашем обществе все больше исчезают гражданственность и солидарность, преобладает эгоизм. В настоящее время нет оснований предполагать, что даже при благоприятных условиях – скажем, при некотором приближении к правовому государству – социальность и культура смогут избыть существующее между ними напряжённое противоречие. В лучшем случае мы сможем выйти лишь на такую ступень противостояния, которая обеспечит снятие напряжённости. А ведь и таких благоприятных условий нет. Весь ход послеавгустовского развития подтверждает, как мне кажется, эти суждения. Чем же это объясняется? Вот некоторые соображения на сей счёт.

Опыт России показывает, что для одухотворения социальности недостаточно самого по себе существования культуры. Если она возникает по преимуществу как следствие модернизации, то такие возможности могут быть невелики. Дело в том, что влияние на социальность со стороны образованных слоёв вестернизированного типа не в состоянии стать определяющим моментом в генезисе гражданского общества. Таким моментом может служить лишь сложение "среднего слоя, которого в России как раз и не было. Гражданское общество не может быть "привито" извне. Оно может лишь складываться снизу. Отсюда и совершенно особое место культуры в системе отношений "культура – социальность" как раз во многом и определяющее, на мой взгляд, саму суть российской специфики.

Первое, что бросается в глаза, – это широкое, на первый взгляд, распространение культуры. А.Пятигорский заметил, что ни одна страна мира не "пленена" так культурой, как Россия [2]. И вообще интеллигенции относительно много: в этот слой входят не только профессиональные "деятели культуры", но и образованные люди в целом. Именно в этом слое создаётся общественное мнение [3].

Однако такая широта культуры совсем не означает "качественности" ее воздействия на социальность. Совсем напротив. Взглянем на некоторые ценности старой русской интеллигенции (которые примечательны и тем, что в известной степени оказались унаследованными весьма отличной от нее интеллигенцией советской). Часто, не способные выдержать средней линии, они превращались по существу в антиценности. В первую очередь стоит здесь назвать антибуржуазность, отрицание стяжания как смысла жизни, сосредоточенность на подлинно человеческих проблемах, утверждение нравственного начала. Нет нужды много говорить о том, каких высот достигла русская культура в этом направлении. Однако была и оборотная сторона этой "русской духовности", особенно в широких кругах интеллигенции, – непрактичность, прекраснодушие, прожектёрство, часто безответственный утопический взгляд на действительность, короче, обломовщина, которая в итоге вела к своеобразному экономическому нигилизму. Отсутствие эгоцентризма – явление в принципе несомненно положительное – часто вело к фактическому отказу от самопостроения личности ("преклонение перед народом"). Плохо усвоенные западные знания на фоне повышенной эмоциональности нередко заменяли настоящее образование. Н.К.Михайловский характеризовал такое образование кратко: "немного семинарии, немного самообразования". Неприятие обскурантизма церкви перерастало в нигилизм по отношению к абсолютным ценностям. "Общая форма утилитарности стала лозунгом дня, – писал Г.Шпет, – утилитарность в искусстве, литературе, науке, философии... Арбитры утилитарности заседали в журнальных редакциях, откуда неслись по России в свисте и улюлюкании, их интеллигентские приговоры" [4].

Отсутствие гражданского общества имело здесь своим результатом и отсутствие интереса у интеллигенции к самим правосознанию и праву, что, конечно, не могло не отразиться на представлениях о природе личности – ее принципиальные автономность и самоценность осознавались далеко не достаточно. (В то же время соборность – понятие, предусматривающее соединение в Боге свободных личностей, неправомерно сводилось к тем или иным формам социальности, отождествившись в итоге с государством.)

Все это привело в России к подмене культуры псевдокультурой, во всяком случае к существенному размыванию границ между ними: в облике культуры чаще всего выступала в обществе именно псевдокультура. Поэтому о "кризисе культуры" здесь следует говорить прежде всего в смысле такой подмены. Не это ли заметил еще Пушкин, находивший в России "полупросвещение" – "невежественное презрение ко всему прошедшему; слабоумное изумление перед своим веком; слепое пристрастие к новизне; частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему..."?

Другим важным обстоятельством, определившим в некотором смысле искусственную роль культуры в России, были ее отношения с властью. Собственно, именно власть поставила культуру на весьма влиятельное место в жизни общества, сделав ее одним из своих главных противников, во всяком случае своим непременным партнёром в политике. В меньшей степени это характерно для старой России, в существенно большей – для советского времени. Мандельштам замечал "замечательное свойство наших руководителей: их безмерное, почти суеверное уважение к поэзии: "Чего ты жалуешься, – говорил он, – поэзию уважают только у нас – за нее убивают"... О.М. упорно твердил своё – раз за поэзию убивают, значит ей воздают должный почет и уважение, значит, ее боятся, значит – она власть..." [5]. Больше и не скажешь, разве что убивали и за философию тоже... Поэтому все, что происходило в культуре и даже около культуры, получало – оправданно или нет – немалое значение для жизни широких слоёв общества. Можно, пожалуй, сказать, что культура во многом формировалась как раз в своих взаимоотношениях с властью. Они не случайно занимают в русской культуре особое место: много оказалось возможностей для проявления духа, много было страдания.

Все это показывает, как мне кажется, что российский путь окультуривания социальности в целом не кажется перспективным для освобождения человека. Конечно, русская культура была одним из сильнейших по импульсу в мировой истории напоминаний человеку о его богоподобной природе. Но не менее важно, на мой взгляд, и то, что при отсутствии гражданского общества эта культура оказалась не в состоянии в нужной мере оказать на социальность одухотворяющее воздействие: без правосознания и построенного на его основе государства сам культурный импульс отчасти как бы повисал в воздухе. Культура – даже при ее широком охвате – и социальность существовали во многом параллельно, мало пересекаясь друг с другом.

Все это в немалой степени предопределило ту лёгкость, с которой окультуренная сфера российского социума сжалась и почти совсем перестала воздействовать на социальность после 1917 года. Хотя к этому времени здесь появились уже элементы гражданского общества, хотя медленно формировалось правовое государство, захват власти большевиками прервал эти процессы. В результате воплощения в жизнь идеологических установок, отрицавших частную собственность, гражданское общество и демократическое правовое государство, здесь был создан тоталитарный строй, получивший нелепое название "советская власть" ("негативная теократия" по Е.Б. Рашковскому; "превращённая азиатчина", по М.А. Чешкову). Образовавшаяся тотальная общность [6] , представляла собой антипод гражданско-правового устройства общества. Все достижения человечества на пути его освобождения были не просто забыты здесь, но и объявлены ненужными. Советская цивилизация не только не создала развитую "политическую культуру", здесь фактически отсутствовало само правосознание.

Послетоталитарная Россия получила таким образом крайне тяжёлое наследие. Отчасти именно этим наследием объясняется то, что начавшиеся реформы – сами по себе безусловно необходимые – дали ход формированию во многом "дикого", криминального капитализма и сложению авторитарного режима, допускающего демократические свободы, но весьма далёкого от сути демократии – правового государства. Сохраняется положение, при котором общество во многих своих чертах лишено характеристик подлинно человеческого коллектива. Государство по-прежнему видит в обществе лишь условие для своего существования. Не много изменилось с тех пор, как в 1836 году Пушкин писал Чаадаеву: "...это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циническое презрение к человеческой мысли и достоинству поистине могут привести в отчаяние". По-прежнему для этого общества типичны низкое правосознание, нелюбовь к свободе и ответственности, склонность решать наболевшие проблемы насилием, антиинтеллектуализм всяческих оттенков [7] , ксенофобия, неуважение к труду и незаинтересованность в его результатах, упадок семьи как основного условия социализации человека криминализация всех сфер жизни.

Что же ждёт посттоталитарную Россию? Возможности ее развития далеко не однозначны. Такая вероятностность предполагает несколько вариантов: М.А.Чешков говорит о возможностях "распада", "адаптации" и "реструктурации" [8]. Последняя как раз и предполагает движение к сложению гражданского общества и возникновению правового государства, т.е. путь, обеспечивающий наибольшую степень социального, политического и экономического освобождения человека. Это – путь со многим промежуточными стадиями, и одной из них, возможно, и является авторитарный этатизм, проводящий рыночные реформы и способный создать предпосылки для зарождения и развития гражданского общества (авторитаризм развития). Пойдёт ли Россия по этому пути, зависит от множества факторов – и в немалой степени от социально-политической ориентации правящей группы. Увы, сейчас мы не можем вслед за Пушкиным назвать своё правительство "европейцем" – ни единственным, ни каким бы то ни было. Правящий и господствующий слой новой России состоит по большей части из бывшей советской номенклатуры. Ей совершенно ни к чему правовое государство, напротив, ей во многом удаётся – несмотря на известные достижения в разгосударствлении экономики и прочих сфер жизни – сохранять ту спайку власти и собственности, которая в итоге и обеспечивает ей безраздельное господство в обществе. Человек при этом остаётся в сущности бесправным объектом. У нас нет просвещенного чиновничества и нет цивилизованной собственности – оба эти обстоятельства ставят под сомнение возможность России эволюционировать по пути реструктурации. Совсем не исключено, что близорукая политика сегодняшнего режима в конце концов на волне народного негодования приведёт к власти "государственников" того или иного толка, которые независимо от своих субъективных намерений как минимум еще больше отдалят для России перспективу правового государства. Как максимум же они способны ввергнуть страну в варварство.

Близорукость, в частности, заключается в том, что в ходе реформ должным образом не учитывается значение такой специфически российской цивилизационной ценности, как государственность – да еще на фоне неизбежных экономических потрясений и сильнейшего падения жизненного уровня. Между тем распад СССР, с одной стороны, все более явные признаки сложения олигархического строя, расцвет преступности и коррупции, с другой а также едва ли не катастрофическое – и уж во всяком случае позорное – положение в армии нередко представляются российскому сознанию как потеря смысла самого существования страны. Понятно, насколько опасно это для реформ – при том, что такие явления часто заслоняют положительные, но неявные, стороны краха тоталитарного общественного строя. В результате даже образованные люди могут не отдавать себе отчета в том, что перед ними разворачивается невиданный в истории процесс крушения такого социального образования, основной чертой которого была именно тотальность подавления человека, подразумевающая нерасчлененность различных сфер социума – таких, как экономика, политика идеология и, соответственно, собственности и власти, прежде всего, государственной. При этом крах тоталитаризма в силу самой его природы не может не вызывать того, что выглядит как ослабление государственности. На самом же деле это – в первую очередь создание предпосылок для возрождения такого типа государства, которое существует в социуме наряду с обществом, т.е. государства, каким оно является в развитых странах и каким оно было в предреволюционной России.

Неправомерно типологически сравнивать политику рыночных реформ в условиях краха тоталитаризма с действиями большевиков, сознательно разрушавших "под корень" старую Россию. Либеральная идея "малого" государства совсем не предусматривает слабую государственность. Слабо ли американское государство? Просто у такого государства принципиально иные функции (не исключающие вместе с тем – в случае необходимости – и дирижизма). Вопреки распространённым представлениям, тем, кто начал в России либеральные реформы, ничего особенно и не нужно было разрушать. Все рушилось само. И дело в том, что в сложившемся после августа 1991 г. положении далеко не все можно было сохранить – в первую очередь СССР. Повинна в этом исключительно советская власть – как центральная в Москве, так и республиканские элиты (в том числе и российское руководство во главе с Ельциным, стремившееся любыми способами свалить "центр").

"Прогрессистская", как ее называет А.С. Панарин, идеология, требующая такой "расчистки" российского социального пространства, которая на деле означает пренебрежение ее цивилизационной спецификой, в самом деле совершенно неприемлема [9]. Однако эта идеология – тут бы я возразил А.C. Панарину – характерна скорее не для реформаторов, а для бывшей советской номенклатуры, изначально абсолютно чуждой культурным ценностям и почувствовавшей ныне вкус частной собственности. Именно номенклатуру я бы сравнил в этом смысле с большевиками, для которых вся старая Россия подлежала отмене. И поэтому совершенно неправомерно отождествлять субъективные цели номенклатуры и неизбежные последствия распада тоталитарного строя. Крах коммунистического тоталитаризма в целом представлял собой для России несомненное – и наивысшее – благо. Правда, нельзя забывать о том, что для немалой части нескольких поколений это во многом равноценно обесцениванию их наполненной страданиями жизни.

Здесь неизбежно встаёт вопрос о патриотизме вопрос, который расколол Россию на два враждующих лагеря. Речь идёт вот о чём: распад СССР, поражение в холодной войне, падение коммунистического строя, последовавшее катастрофическое обнищание народа, безмерно униженного всем этим – можно ли все это считать благом для России? Кто в действительности настоящие патриоты – те, кто ни в каком случае не может смириться с крахом "великой державы", или же те, кто видит для России счастье прежде всего в освобождении от коммунизма? На рубеже ХХI века первые пытаются монополизировать понятие "патриотизм", обвиняя вторых в отсутствии любви к России.

На эту тему сказано уже много [10] , поэтому я позволю себе лишь взглянуть на дело в контексте предлагаемой в этой книге концепции цивилизации и культуры. Чем расхожее понятие, тем менее мы обычно вдумываемся в его смысл, тем реже пытаемся выйти за рамки обыденного сознания. В каком только контексте – подчас самом немыслимом – не встречаются эти слова – "любить Россию"... Что же реально стоит за этим? Любовь – это чувство, и поэтому исключительно рационально осмыслена она быть не может. Однако формула "люблю, а за что, не знаю", для интеллектуального сознания неприемлема. ""Любовь вопреки уму" не украшает патриота, – справедливо говорит Л.Баткин. – Она несовместима с желанием блага своей стране, с желанием изменений к лучшему... Ибо нации, да еще великой нации, слепая и нерассуждающая любовь – любовь-всхлип – зачем?" [11]. Интеллектуальное сознание стремится раскрыть содержание особой душевной привязанности хотя бы в той степени, в какой рациональный подход здесь вообще возможен.

В жизни любого социума переплетаются природное, социальное и духовное начала. Попробуем взглянуть на интересующую нас материю, имея в виду это обстоятельство.

Что касается природного начала, то здесь можно, видимо, говорить лишь о любви к природе: в человеке уже нет такого природного, что не было бы социализировано. Нам тут, cобственно, интересно только то, что, любя родную природу, люди склонны в известной мере одухотворять ее: это связано с чувством истории, судьбы. Природное переходит тут в духовное, и любить русскую природу отчасти значит видеть себя, свою личную судьбу как слагаемое исторической судьбы своей страны.

Что же касается социального и духовного начал, тут все сложнее. Ясно, о чём в принципе идёт речь: можно испытывать чувство любви к российской социальности, а можно любить русскую культуру. Ясно и то, на какие ценности ориентированы те и другие. Первые в своей любви к России выделяют общность и власть (будь то нация и/или государство), вторые любят в России ее культуру, "русский дух". Однако было бы слишком просто предположить, будто первые привязаны душой к голой социальности и что поэтому их любовь к своей стране отрицает культуру и свободу (российская социальность всегда противостояла христианскому представлению о человеке как об автономном самоценном существе, созданном по образу и подобию Божию). Это, конечно, была бы ущербная любовь, и она, по моему глубокому убеждению, не может служить основой патриотизма. Но все дело в том, что совершенно неясно, насколько социальность представляет собой результат действия стихийных сил, а насколько – итог сознательной творческой деятельности людей, обусловленной их духовно-интеллектуальными запросами, т.е. в конечном счёте культурой. Поэтому и невозможно однозначно утверждать, в каком случае перед нами такое ущербное чувство, а в каком – полноценная любовь к Родине, ставящая превыше всего ценности культуры и свободы. Как бы то ни было, однако, мне представляется, что именно последняя только и может отождествляться с истинным патриотизмом, ибо без свободы и культуры, как мы видели, нет и собственно человека. "Прекрасная вещь – любовь к отечеству, – говорил Чаадаев, – но есть еще нечто более прекрасное, – это любовь к истине... Не через родину, а через истину ведёт путь на небо" [12].

* * *

Итак, любое усилие к преодолению наследия тоталитаризма, к построению новой России, должно в первую очередь осознавать необходимость сложения у нас гражданского общества и правового государства, которые как раз и представляют собой материальное свидетельство одухотворения социальности. Конечно, сами по себе они еще не гарантируют благополучия; более того, на этом пути неизбежны трудности и испытания. Однако всякий другой выбор, пусть и продиктованный самыми благими намерениями и благородными помыслами, неизбежно будет означать новое возвращение к утопии. Чтобы избежать этого, чтобы смириться с неизбежностью жертв, которые нужно принести хотя бы во искупление грехов семидесятилетнего периода советского коммунизма, требуется мудрость, трезвый взгляд на вещи, абсолютное неприятие иллюзий.

Все это, к сожалению, не назовёшь характерным для нынешнего российского самосознания. Оно во многом живёт как раз иллюзиями, мифологизируя и прошлое, и настоящее, и будущее. Одна из самых, пожалуй, всеобъемлющих характеристик этого самосознания – вульгаризированное антизападничество. В России антизападные настроения существовали издавна. В частности, одной из наиболее заметных черт высокой русской культуры была антибуржуазность. От Достоевского и Толстого до Солженицына русские моральные авторитеты отказывались воспринимать ценности буржуазного общества. Критика буржуазности, приниженности человеческого духа, сведения человека к существу экономическому была сурова, во многом справедлива, высокоталантлива и убедительна.

Спускаясь, однако, с культурных высот, антибуржуазная критика теряла свой гуманно-нравственный характер и начинала уступать место критике прежде всего социально-политической. И это перемещение акцентов стало роковым для российского восприятия мира. Основным содержанием антизападничества оказалась не критика редукции многомерной личности к некоему "уплощённому" порождению массовой культуры а тотальное принципиальное противопоставление России Западу.

Глубокие социально-экономические изменения, начавшиеся в послеавгустовской России, резко усилили и отчасти трансформировали антизападнические настроения. Они направлены прежде всего против самого нового строя, который в представлениях антизападников навязывает России либерально-рыночный путь. Этот путь именуется "капитализацией" и рассматривается как глубоко чуждый органическому развитию России. Предполагается, что именно "капитализация" (т.е. разгосударствление экономики, в частности монетарная экономическая политика, с одной стороны, и "импортная" масскультура, с другой) ответственна и за обнищание народа, и за глубокое имущественное расслоение, и за нравственную деградацию [13]. Критика идёт с разных направлений, каждое из которых по-разному видит органичность российского исторического пути.

Коммунисты полагают, что "капитализация" началась с перестройкой и жаждут реставрации социализма (как и восстановления СССР). Несмотря на декларативное признание возможности сосуществования различных форм собственности, они в сущности говорят о новом огосударствлении общества. По существу схожи и воззрения "патриотов"-националистов и "государственников" разных оттенков, для которых "капитализация" означает утрату "русской идеи", исключительного русского пути, основанного на коллективистских ценностях [редуцированная к социальности "соборность", общинность, "национально ориентированная экономика"(?)]. Мечтая о "сильном государстве", о "возрождении державы", о восстановлении мощного госсектора в экономике, они, похоже, не осознают, что последовательное осуществление их программы не даст сложиться гражданскому обществу, снова приведёт к огосударствлению всех сфер социума [14]. Иными словами, в данном случае идеальная жажда коллективизма в реальной жизни способна привести только к обретению вновь государством социальной роли всеобщего условия общественного воспроизводства. Отсюда уже недалеко до тоталитаризма. При этом грань между коммунистами и антикоммунистами просматривается все слабее. И это неудивительно: "Тоталитарный менталитет, – замечает Е.Б.Рашковский, – тоталитарные навыки социальной организации, чей генезис во многом связан с политической экспансией и влиянием марксистско-ленинских движений, как это показала и продолжает показывать история нашего уходящего столетия, имеют свойство довольно легко эмансипироваться от изначальной квазивселенской своей догматики и приобретать яростные национальные обертоны. По свету бродят опасные призраки национал-коммунизма, успевшего перекраситься в антимарксистские цвета, но сохранившие все еще мощные – не столько даже организационные, сколько ментальные – структуры" [15].

Знаменательно, что мифологизирующие построения "патриотов" о выборе пути развития непременно сопровождаются неверной постановкой вопросов и подменой смысла понятий (не говоря уж о каком-то болезненном антисемитизме и на редкость неприятном – взвинченном и злом – тоне). Это неудивительно: идеологические воззрения сторонников "русской идеи" по большей части основаны на неосведомлённости в достаточно простых вещах. (И в этом, кстати, в высшей степени красноречивое свидетельство минимального влияния культуры на сегодняшнюю социальность.) Прежде всего речь идёт о перспективах демократии. Нужна ли она России? Если не связывать эти перспективы с необходимостью сложения гражданского общества, само понятие "демократия" окажется лишённым содержания: ведь не о полисе же идёт речь! Смысл, вкладываемый в это понятие в наши дни, неразрывно связывает его с гражданским обществом [16]. Поэтому неверно ставить вопрос, нужна ли России демократия, вопрос может заключаться лишь в том, нужно ли России гражданское общество. Очевидно, что ответ на этот вопрос зависит от тех ценностей, на которые ориентируется вопрошающий. Если такой ценностью является мир свободного – социально, экономически и политически – человека, то обеспечить эти свободы может только гражданское общество, и в этом заключается все решение вопроса. Если же основная ценность состоит, как сейчас принято выражаться среди бескомпромиссных сторонников российской самобытности, в державности, то здесь нужно совершенно определённо отдавать себе отчет в том, что она в конечном счёте несовместима со свободой. Когда ведут речь о "сильном государстве" в России, под чем имплицитно подразумевается подавляющее господство госсектора в экономике (и, конечно, та или иная форма полицейского режима в политике), не понимают, что сверхразвитый госсектор – не столько русская специфика, сколько наследие тоталитарной псевдоэкономики. Когда дебатируется вопрос о том, в какой степени нужен "самобытной" России рынок, не учитывают того, что подлинная альтернатива рынку – совсем не смешанная экономика (она – тоже рынок), а огосударствленный социум, т.е. тоталитаризм.

Подмена смысла одних понятий и произвольная интерпретация других приводит в частности к тому, что все происходящее в посткоммунистической России выдаётся за результат сговора реформаторов-"западников" с силами Запада, стремящимися ослабить (если не разрушить) Россию. "Западничество" при этом предстаёт как некая демоническая сила, ставящая себе целью "копировать Запад" и способствовать таким образом сложению у нас компрадорского капитализма и разрушению великой державы, превращающейся в полуколонию.

Конечно, если так представлять себе цели и смысл преобразований, не остаётся ничего иного, как сожалеть по рухнувшей советской империи. (Это и делают – более или менее явно и более или менее осмысленно – едва ли не все силы "национально-патриотического" толка.) И если бы эта картина соответствовала действительности, следовало бы на самом деле пригвоздить "лже-демократов" к позорному столбу.

Но на самом деле такие цели никто, конечно, перед собой не ставил. Просто демонология – неизбежный атрибут любого неразвитого, антиинтеллектуального сознания. Я не хочу этим сказать, что у правящего режима не было грубых ошибок и несуразностей, как в экономике, так и в политике. Мне также трудно – в силу своей некомпетентности в этом вопросе – судить о том, насколько оправданы были конкретные решения, предложенные правительством Гайдара. В чём я твёрдо убеждён, так это в том, что под "западничеством" следует понимать лишь необходимость для России гражданского общества, стремление к уничтожению всяческих препон на его пути.

Одна из наиболее досадных подмен заключается в том, что поиски путей к гражданскому обществу абсолютно безосновательно объявляются причиной ослабления государства и предательством национальных интересов. В действительности же речь идёт совсем о другом: о смене типа государства – тоталитарного правовым. Надо сказать, что сама возможность такой смены вообще проблематична: история пока показала лишь тот путь, который связан с военным поражением тоталитарного государства и фактическим созданием государственности заново под контролем победившей демократии (Германия и Япония). Современная Восточная Европа здесь не в счёт, так как тамошние режимы были все же экспортированы Советским Союзом. Но как бы то ни было, принятие в качестве желаемой цели гражданского общества никоим образом не отрицает национальных интересов России в том смысле, что Россия – великая евроазиатская держава со своими интересами, политической культурой и формами государственности, и только больному воображению может привидеться "копирование" чего бы то ни было в этих сферах.

Короче говоря, подлинное "западничество" подразумевает, что России не нужны ни тоталитаризм, ни изоляция от Запада. Вот в этом – и только в этом – и есть существо "западничества".

Впрочем, поскольку, слава Богу, полностью изолировать Россию от Запада невозможно (это не удалось даже Сталину), вопрос об ее "самобытном" развитии является чисто умозрительным (если только не понимать под этим жизнь культуры). Будущее России будет развёртываться в рамках глобальной общности. Поскольку последняя представляет собой прежде всего структуру взаимосвязей [17] , имеет смысл остановиться на вопросе о взаимовлиянии цивилизаций: ведь именно в этот контекст помещают наши "самобытники" проблему российской специфики. Один из основных их тезисов сводится к тому, что ценности западного общества потребления вытесняют русские духовные ценности и что происходит это главным образом из-за стремления Запада погубить Россию.

Когда говорят о цивилизациях, то по большей части под этим понимают локальные общности разных уровней (страновых, региональных и т.д.), обладающие культурной идентичностью. При этом, насколько можно понять, именно последняя и определяет прежде всего различия между цивилизациями. Я не против подобного использования этого термина, но за строгое определение его содержания и употребление. Так, если специфика видится в особой роли общности, государства или, шире, власти (а ведь именно к этому и сводятся у нас едва ли не все попытки найти "особый путь"), то, поскольку общность и власть – ценности социальные, при разговоре о взаимодействии социумов с такой спецификой следовало бы учитывать, что речь идёт о взаимодействии именно социумов, а не культур. Это важно потому, что действия, которые способны оказывать друг на друга социумы и культуры, принципиально различны. Взаимодействие цивилизаций в известной мере сводится к соперничеству, когда более развитый социум воздействует на менее развитый. Культуры же лишь более или менее обогащаются за счёт друг друга. Одни социальные ценности могут, таким образом, оказаться сильнее других и вытеснить их, в то время как в отношении культурных вообще неправомерно говорить об их силе или слабости. Культура не может быть сильнее или слабее, она может быть – иной. Поэтому, когда речь идёт о взаимодействии цивилизаций, совершенно неправомерно говорить о "борьбе" тех или иных культур или культурных ценностей, что так любят делать адепты "самобытности".

Да, в ходе такого взаимодействия российский социум может воспринять как социальные ценности (идея правового государства, например), так и социальные антиценности (масс-культура и коммерциализация большинства сторон жизни). Но это всего лишь следствие процессов глобализации мира, которые для нашей эпохи имеют объективный характер. Западная культура русской духовности угрожать не может; она способна лишь обогатить ее, что в реальности и имеет место. Первый недруг нашей культуры – собственная социальность, которая действительно испытывает воздействие псевдо- и квазикультуры Запада, и при этом демонстрирует совсем не случайную избирательность, заимствуя то, что отражает уровень собственных запросов. Стоит ли винить Запад за то, что Россия завалена порнографией и что в Москве действуют десятки почти не маскируемых публичных домов? Да, на Западе все это тоже есть, но занимает очень ограниченное место на периферии жизни общества. Америка ли взращивает наших бандитов? Может быть, злокозненный МВФ мешает провести реформу вооружённых сил? А ведь каждый здравый человек, побывавший в армии, не мог не ужасаться тому, какие средства разворовываются и уходят в песок. Да разве наше государство вообще умеет считать деньги? А вот местное самоуправление на Западе распространено очень широко, и хорошо бы задуматься, почему не оно заимствуется в первую очередь. Идея об агрессивной западной культуре, стремящейся разрушить самобытные незападные культуры, основана в частности на представлении о том, что сама природа их ценностей принципиально различна. Чаще всего приходится слышать, что западный человек покоряет, преобразовывает мир, а незападный – сливается с ним в едином бытийственном процессе. Вот характерное высказывание: "Что касается Востока, то он отличается от Запада обращённостью рефлексии не к предметности опыта, а скорее к самому факту присутствия бытия, к "таковости" вещей, к чистой бытийственности сознания... Человек на Востоке в противоположность Западу не ограничивает себя, не ищет себе определений, но высвобождает себя, "даёт себе быть" [18]. Из этой коренной посылки, как правило, выводят в итоге и различное отношение к смерти, труду, власти, этические нормы. Конечно, отрицать эти различия было бы нелепо. (Нужно отдать должное исследователям восточных культур, которые пытаются донести до нас их потаённые смыслы – по-видимому столь трудно расшифровываемые, что иногда стремление раскрыть их средствами современного русского языка оборачивается некоторым затемнением мысли, глубоко укрытой сложными культурологическими построениями...) Я же хотел бы обратить внимание на то, что нельзя недооценивать стадиальный характер подобных различий. Африканисты знают, например, что драматические последствия вестернизации, когда поколение родителей живёт земледельческой общиной, а их дети учатся в университетах по западным программам и работают в городах в современном секторе экономики, ведут к заметной, а часто и радикальной переориентации ценностных ориентиров. Поэтому я не стал бы абсолютизировать ценностную специфику Запада и Незапада.

Между прочим, сравнение цивилизаций на основе степени освобождения человека позволяет по-новому подойти к проблеме взаимообусловленного развития России и Запада. Русская культура – во многом дочерняя по отношению к европейской – расцвела в Х1Х столетии [19]. В это время последняя, достигнув впечатляющих успехов в одухотворении социума, уже миновала пик своего блестящего взлёта и оказалась в немалой степени как бы заслонённой своей же собственной объективацией в социальности; окультуренная сфера социума стала устойчивой, в то время когда сама культура несколько поблекла. Это в высшей степени наглядно иллюстрируется возникновением "массового" общества.

И вот получилось так, что русская культура стала громким и убедительным голосом в защиту духовных ценностей, выработанных в Европе в эпоху Нового Времени. С угасанием культуры на Западе русский дух не мог мириться, это тревожило его не меньше, чем собственные российские невзгоды. И он дал сильнейшую отповедь ценностям надвигавшейся буржуазной эпохи. Русская культура очень веско напомнила Европе, что окультуренность социума – в конце концов средство, а не цель. Она страстно воззвала к высшей, богоподобной сущности человека. Насколько Запад прислушался к этому – отдельная тема. Мне сдаётся, что прислушался – хотя главное содержание этого призыва еще не осмыслено им в достаточной мере. Здесь важнее отметить, что в самой России социум был настолько не готов к диалогу с собственной культурой, что этот призыв даже не был услышан. Д.Галковский совершенно верно сказал по поводу неприятия интеллигенцией "Вех", что в этом случае "речь шла не просто о недопонимании, о недостаточном уровне культуры читающей публики, а о разном менталитете авторов и читателей" [20]. Именно поэтому и случилась та подмена культуры псевдокультурой, о которой говорилось выше.

Я не буду полемизировать со взглядами, о которых шла речь, это не входит в мою задачу. Об утопичности и традиционалистски-почвенных, и ортодоксально-коммунистических представлений сказано уже так много и убедительно, что едва ли стоит повторяться. Печально, что российское общество по-прежнему остаётся во многом непроницаемым для интеллектуального импульса. В связи с этим нужно сказать и еще вот о чём. Нынешнее уродливое имущественное расслоение с его криминальной окраской действительно не может не вызывать чувство протеста. (Плохо укладывается в сознании та черствость, с которой известная часть столичной публики позволяет себе роскошный светский образ жизни, вызывающую расточительность, демонстрацию своего богатства, да даже и просто глухоту и равнодушие в то время, когда многие и многие люди по всей России и в самой Москве с колоссальным трудом сводят концы с концами.) Конечно, неприятие нынешней российской действительности очень часто вызывается состраданием к униженному и ограбленному народу [21]. Конечно, нередко за невозможностью примириться с сегодняшним днём стоят разбитые судьбы. Конечно, неосведомлённость в элементарных вопросах, требующих знания социума и его истории, часто не даёт возможности адекватно оценить суть происходящего. Однако для всего этого есть и более глубокие причины. Обратим внимание на прочно укоренённую в русском сознании уверенность – вряд ли хорошо осознаваемую, – что несовершенства этого мира в принципе искоренимы, что в результате целенаправленной деятельности человека возможно создание совершенного общественного устройства, откуда будет изгнано все зло. Сознание такого типа не склонно принимать как желаемую цель некое относительное – в системе координат добра и зла – состояние общества. Относительное безусловно приносится в жертву абсолютному. Органичность исторического развития видится в простом, а не в сложном; в непосредственно данном, а не в опосредованном; в бесконфликтности, а не в драме; в покое, а не в столкновении. Отсюда прямой путь к воплощению в жизнь утопий, к трагическому опыту, который мы уже имеем. И в это еще одна немаловажная трудность на пути России к лучшему будущему.

Между тем "состоится" ли российский (и прежде всего – русский) человек как личность, как духовное существо, немало зависит от того, насколько трезво и достойно он будет оценивать социальность, в которой он живёт, и своё место в ней. Ясно, что он не может позволить себе оставаться равнодушным по отношению к усилиям, направленным на стимулирование сложения в России гражданского общества и возникновения правового государства. Только на этом пути и возможно появление у нас вновь окультуренной социальности, которая превращает социум в подлинно человеческое сообщество. И здесь, как мне кажется, основная задача состоит в том, чтобы оказывать всемерное противодействие националистически-государственнической идеологии, cтоль привлекательной в нынешней ситуации. Человек культуры [22] должен пытаться убедить общество, что любить свою Родину – в первую очередь значит стремиться к созданию правового государства, что путь к экономическому процветанию лежит именно через такое государство и что оно не может ни появиться, ни существовать вне гражданского общества. Только такое общество и такое государство могут и должны быть целью человека.

Примечания

[1] См. Киселёв Г.С. Трагедия общества и человека. С. 64 – 70.

[2] А.М.Пятигорский. Индивид и культура. Интервью с А.М.Пятигорским // "Вопросы философии". 1990, №5. С. 95.

[3] Вот одна из характеристик этого образа жизни, вернее, образа мысли, очень метко подмеченная Д.П.Кончаловским: " В духовном развитии русского дворянства, а затем и интеллигенции, да и народа вообще, совершавшемся под влиянием передовых европейских идей, усваивалось прежде всего, быстрее всего и с особенным рвением все крайнее, преувеличенное и в особенности отрицательное и разрушительное. Укажем вкратце относящиеся сюда главные явления: вольтерианство и атеизм в 18 веке (и как противоположный, крайний полюс последнего – мистицизм и католицизирование известной части аристократии и дворянства) далее, с начала 19 века, безусловное преклонение перед французской революцией и идеей республики, позже перед учениями социализма, анархии и марксизма. Таким же преувеличением явилось в середине 19 века то, что как западники, так и славянофилы, воспитавшиеся на европейской культуре, вдруг провозгласили эту самую культуру выродившейся и стали предсказывать ей неминуемую скорую гибель. Наряду с этим, рисуя собственную русскую действительность такими красками, на какие не решился бы в отношении собственного отечества ни один западноевропейский отрицатель представители обоих направлений в силу какого-то диалектического скачка предсказывали своей собственной, невежественной, отсталой, погрязшей в пороках стране чудодейственную роль обновительницы европейской культуры, спасительницы мира от одолевающих его зол" (Д.П.Кончаловский. Пути России, с.53). Да простит мне читатель длинную цитату – тонкое, ироничное и, увы, справедливое наблюдение!

[4] Г.Шпет. Очерк развития русской философии. Пг., 1922, c. 32.

[5] Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1971, c. 167, 178.

[6] См. работы М.А.Чешкова: Исторические аналогии в контекстах сознания и познания. // Угол зрения. Отечественные востоковеды о своей стране. М., 1992; он же. Развивающийся мир и постоталитарная Россия. М., 1994.

[7] В этом отношении мало что меняется. Я не могу отказать себе в желании еще раз процитировать очень точные слова Д.П.Кончаловского: "Мы имеем в виду ту же умственную лень, заставлявшую предпочитать заимствование готовых и лёгких решений трудному процессу переработки собственных наблюдений, далее легкомысленное отношение к серьёзным вещам, увлечение внешними эффектами и отсутствие нравственной стойкости" (Д.П.Кончаловский. Пути России, c. 55).

[8] М.А. Чешков. Развивающийся мир и посттоталитарная Россия, с. 136.

[9] А.С.Панарин. Россия в цивилизационном процессе. М., 1995.

[10] Блестящая аргументация – в "Застойных спорах" Л.Баткина (Л.Баткин. Пристрастия).

[11] Там же, с. 266.

[12] П.Я. Чаадаев. Апология сумасшедшего. // Сочинения, c. 523.

[13] Утверждения, будто "команда Гайдара" пыталась проводить реформы по "классическим либерально-буржуазным образцам" (c чем почему-то отождествляется монетаристская политика), суть чистое недоразумение. C одной стороны такая задача не ставилась по чисто мировоззренческим убеждениям самих реформаторов, бывших сторонниками значительного государственного вмешательства в экономику (см. Л.И.Пияшева. Упущенный шанс. М., 1996). С другой стороны, у меня нет оснований не доверять Гайдару когда он говорит, что его правительство в первую очередь принимало пожарные меры, делая то к чему вынуждали его конкретные обстоятельства: в конце 1991 года экономика была близка к коллапсу (см. Е.Т. Гайдар. Государство и эволюция. М., 1995).

[14] Знакомая идея русской исключительности просматривается и в некоторых концепциях социал-демократов. Так, в целом принимая необходимость капиталистически ориентированного развития, они часто высказываются в том смысле, что такие отрицательные явления, как массовая культура, приходят в Россию исключительно с Запада – непростительное упрощение весьма сложного явления, игнорирующее проблему характера реципиента.

[15] Е.Б.Рашковский. Тоталитаризм как мировой феномен ХХ века и судьба России: социокультурное измерение // "Восток", 1993, №5, c. 18.

[16] См. Федотов Г. Тяжба о России, с. 128; Рашковский Е.Б. Судьбы демократии в "третьем мире" на исходе ХХ столетия // Авторитаризм и демократия в развивающихся странах. М., 199, С. 287 и сл.

[17] "Взаимосвязи и есть еe структура", – замечает М.А. Чешков (см. Внешние факторы в политической организации развивающегося социума // Авторитаризм и демократия в развивающихся странах. С. 280).

[18] Малявин В.А. Россия между Востоком и Западом: третий путь? // Иное. Т.3. Россия как идея. М., 1995. С. 294.

[19] Cошлюсь здесь – специально для "самобытников" – на авторитет Пушкина, который полагал, что "вся русская культура 18-го и 19-го века и все начатки науки и искусства в России имеют своим источником европеизацию России, начало которой положил Пeтр Великий" (цит. по: С.Л.Франк. Пушкин об отношениях между Россией и Европой. // Этюды о Пушкине. Париж, 1987, c. 96).

[20] Д.Галковский. Русская политика и русская философия. // Иное. Т. 3. c. 6.

[21] В первую очередь, конечно, советской властью за семьдесят лет еe господства. Сегодняшнее воровство просто нелепо сравнивать с тем беспредельным государственным разбоем (убийствами и грабежом), который вела "диктатура пролетариата".

[22] Культуру в России не удалось вытравить и по сей день. Прекрасный облик культурного русского – увы, столь редкий теперь – не случайно привлекал и привлекает к себе тех людей западного мира, которым не хватает подлинно человеческого общения.

<< Личность и история | Оглавление | Summary in English >>